В разных местах Осетии праздничное застолье начинается одинаково. Незначительные различия не имеют принципиального значения и в итоге лишь подчеркивают единство зачина. Собственно, было бы наивно предполагать детальное совпадение согласно какому-то циркуляру. Именно этот народный дух, прошедший вековую проверку времени, воплотился в едином ритуале, воспроизводимом во всех регионах Осетии и в наши дни.
Глава пиршества встает, сняв головной убор, что было недопустимо в любой другой бытовой ситуации и берет в правую руку чашу с пивом, а в левую вертел с поджаренными ребрами. Бывает так, что в левую руку берут верхний из трех пирогов на котором лежит шашлык. Бывает и так, что обеими руками он держит перед собой большую чашу с пивом, а шашлык берет его помощник справа. В любом случае пироги верхний и средний чуть раздвигают относительно друг — Друга так, что все они оказываются сдвинуты «справо/налево» или «с севера/на юг». Если вспомнить, что вся пища, напитки к небесам, то такая проекция на момент начала трапезы является оправданной. Условный взгляд сверху дает возможность видеть не один, а как бы все три пирога.
Магическое число три было связано со многими благоприятными понятиями человека древности и средневековья. В этом смысле воспринимаются осетинские поговорки: «æртæ зæрдæйæн адджын у/Три — сладко для сердца» или же «Иу — æлгъыст, дыууæ — фæлдыст, æртæ — хуыцауæн кувинаг — Один проклят, два — посвящен покойнику, три — предназначен для молитвы богу», Æртæйæ Хуыцауæн кувынц/Тремя — молятся богу».
Глава застолья начинает свое молитвословие, обращенное к главному божеству осетинского пантеона Xуыцау. Любое застолье с тремя пирогами, не говоря уже о ритуальном жертвоприношении начинается с его имени и обращения к нему со словами благодарности или просьбы. Словесные формы (куывд) сопровождаются такими эпитетами как: «иунæг кадджын, стыр/дуне сфæлдисæг/æмбал кæмæн нæй». Все они однозначно свидетельствуют, что речь идет не о дохристианском божестве, ибо они все наделены конкретными функциональными характеристиками. В данном случае перед нами образ, связанный с идеей единого бога, проникшего в мироощущение народа в эпоху раннего знакомства с христианством. Иными словами — примерно начиная с V века н. э.
Молитвословия являлись образцом вербальной магии и строятся по определенному плану. Подробнее об этом будет сказано ниже. Здесь лишь отмечу, что посвятительная речь старейшины очень часто представляет законченное поэтическое произведение. Каждая смысловая фраза, произносимая речитативом, заканчивается традиционной формулой, произносимой рефреном всеми участниками трапезы.
Молящий единого бога от имени всего общества получал поддержку словесной формулой оммен Хуыцау/Хуыцау зæгъæд. Многократно повторяемая на едином дыхании фраза, смысл которой соответствует христианскому «аминь», была многозначна. Она придавала главе пиршества силы в искренности его молитвы, а всем присутствующим — уверенность в божьей благосклонности и их собственном благополучии. В качестве примера можно привести две народные поговорки: «Оммен кувæг зæронд лæгæн — æхсызгон — Молящемуся старцу оммен — в радость, «Нарты ’гъдау афтæ уыд: иу кувгæ кодта, иннæтæ — оммен/Один совершал моление, а другие оммен — таков был обычай нартов».
Закончив молитву-посвящение, старейшина передавал чашу с пивом, верхний пирог и шашлык, через кого-нибудь из присутствующих, в противоположный конец стола. Весь этот набор передавался младшим для причащения или вкушения от ритуальных пирога и шашлыка. Назывался этот обряд аходын/ахуадун, а бокал — кувæггаг. Аналогичным образом поступали «второй» справа и «третий» слева старшие. Каждый из них брал в правую руку бокал, а в левую, лежавшие на пирогах плечевую кость (базыг) и шашлык из внутренностей (æхсырфæмбал) соответственно. По очереди они обращались к силам небесным о благополучии данного дела, и речь каждого из них, будучи короче предыдущей, поддерживалась указанной словесной формой всеобщего согласия и надежды.
По мере того как второй и третий старший заканчивали свои слова, по примеру главы пиршества они передавали свои бокалы и части ритуальной мясной пищи на вкушение младшим. Трое из сидящих в противоположном конце стола отпивают или выпивают их в зависимости от своего возраста и откусив от ритуального пирога и шашлыка, передают их другим, сидящим здесь сотрапезникам. Через кравчего пустые бокалы возвращают наверх, где прислуживающая молодежь наполняет их и передает старшим. После того как они в строгой последовательности выпьют их с именем бога на устах, начинается пир и разрешается разрезать прислуге пироги, нарезать мясо и разлить каждому в его бокал. Ритуальный шашлык тоже распределяется понемногу на каждом столе.
Обращаю внимание, что трапеза начинается лишь после первого вслед за молитвой бокала, который пробует кто-то из младших. Поэтому часто можно услышать в такой ситуации «Кувæггаг хыгъды нæу», мол этот бокал не считается. Возникает закономерный вопрос, почему первые куски и глотки надлежит испробовать тем, кто сидит на месте младших, хотя молятся те, кто занимает противоположный конец стола. По рассказам информаторов в этом обычае заложен глубокий религиозно-магический смысл. Якобы считается, что пожилой человек как бы не оберегал себя в жизни, может каким-нибудь образом согрешить перед небом или святыми местами на земле. Во всяком случае, у него могли возникать подобные искушения. А вот представители младших возрастных групп, в силу своей недолгой пока жизни, таких искушений могли и не иметь. Они более чисты и безгрешны (æ нæтæригъæд), поэтому право вкусить жертвенную пищу и питье доверяют им. Оберегаясь, что среди них может оказаться грешный человек (тæриъæдджын), который осквернит их жертвоприношение и пиршество и будет иметь обратный, негативный результат.
Во время трапезы, каждый из ее участников старался вести себя строго в рамках поведенческих норм. Есть и пить надо было в меру, в противном случае человек навлекал на семью и даже фамилию всяческие остроты и усмешки. Пьянство и обжорство приравнивались в традиционном осетинском обществе к тяжким грехам. Весь процесс трапезы сопровождался ритуалами застольного этикета. Ими было ритмизировано все время от начала и до конца пиршества.
Речь идет об обязательном питье ритуальных напитков и в первую очередь пива. После посвятительной молитвы небесным силам, глава застолья провозглашал уже сидя все последующие тосты. Обращаю внимание, что старший больше не поднимался, ибо его вставание мгновенно поднимало всех участников трапезы. Исключение составлял лишь один из сидящих в нижней части. Его сидение было символической охраной стола, который, якобы «обидевшись» (фынг фæтæргай) мог «убежать» (фынг алиддзæн).
Первый тост провозглашали во славу Стыр Xуыцауа и все следовали этому по нисходящей. Глава пиршества поднимал свой бокал, который регулярно наполнялся одним из кравчих, и произнеся соответствующую молитву выпивал содержимое бокала. Его тост поддерживал второй старший, сидящий по правую, а затем и третий — по левую руку. Далее каждый повторял в строгой последовательности справа — налево, а слева-направо основной смысл молитвословия нижесидящим и так до самого конца.
В нижней части стола последний из сотрапезников громко докладывал главе стола, что «тост дошел до конца/сидт кæронмæ бахæццæ. Это был знак старшему и обслуживающей молодежи о том, что можно наполнять бокалы для следующего тоста. Пока тема заданная в славословии доходила до самого конца стола, все кто уже поддержал ее занимались едой.
Следующий тост всегда провозглашался в честь Уастырджи. Это и понятно, ведь после всевышнего наиболее популярный и любимый из всех небожителей является именно он. По всей Осетии расположены святилища, носящие его имя. Празднование дней Уастырджи фактически завершает сельскохозяйственный год, поэтому они всегда наполнены безудержной радостью и весельем.
Далее следовали другие тосты, посвященные поводу данного торжества, святым покровителям общеосетинских и местных святилищ, присутствующим на празднестве гостям и тому подобное. Здесь все зависело от конкретной причины и цели застолья. Немаловажное значение имел опыт и навыки главы пиршества в этом ответственном деле. В соответствии с провозглашаемыми старшими тостами (рæгъ/гаджидау/ сидт), присутствующие на пиру могли ориентироваться во времени. Ритмически повторяющиеся, они вносили в трапезу дух соразмерности и гармонии, что было присуще ее ритуальному характеру.
В середине застолья, когда основные, по мнению главы трапезы тосты были произнесены, наступало время для других застольных обычаев. У осетин существует специфический обычай, суть которого заключается в поднесении участнику пиршества почетного бокала — кады нуазæн. Делали это по инициативе старших в знак особого уважения и признания заслуг конкретного лица перед народом и обществом. Честь получения бокала вне строгой последовательности тостов ценилась в прошлом очень высоко и удостаивались ее избранные люди.
Часто почетный бокал предназначается всем гостям, присутствующим на празднестве и украшающих его своим образцовым поведением в рамках этикета. Такой же бокал полагалось вручить и организаторам данного торжества... Стоя, поблагодарив инициаторов и присутствующих за оказанную честь, удостоившийся бокала мог выпить его или передавал кому-нибудь из присутствущих здесь старших родственников, друзей, любому, кого он ценил и считал более достойным для оказанной чести.
Народные поговорки, связанные с обычаем почетного бокала аттестуют его самым высоким образом. Приведу некоторые из них: «Нуазæн радтын фыдæлтæй кадæн баззад/Для почета дают кубок со времен предков», «Ирон нуазæ н кадджын у/Славен осетинский кубок», «Нуазæн йæхицæн æгъдау домы/Бокал к себе требует уважения», «Дæ нуазæнæй дæ сæр кадджындæр уæд!/Да будет твоя честь выше славы кубка!». О том, что это было неординарное питье, а социально значимое возлияние говорит факт сопровождающего пения.
Как только человек начинал пить, присутствующие начинали петь старинную застольную песню «Айс æй, аназ æй/Возьми выпей это». Как и все обрядовые песни ее исполняли без музыки, сопровождая пение хлопаньем в ладоши в определенном ритмическом рисунке. Пели на два голоса — запевающий слова и подпевающий хор. Как и большинство народных песен, текст ее был построен по принципу рит-мико-синтаксического параллелизма (21, II, с. 539–540).
Как известно, это — любимый народно-поэтический прием.
В этом случае значимость оказываемого почета как бы удваивалась. Слова песни подзадоривали пьющего человека. Кубок или большой турий рог надо было выпить до дна, что требовало определенных усилий. Интересно подчеркнуть, что аналогичный обряд был зафиксирован в застольном этикете монголов. В середине XIII века Гийом де Рубрук писал о них: «...когда они хотят сделать кому-нибудь большой праздник и радость, один берет полную чашу, а двое других становятся направо и налево от него и таким образом они трое идут с пением и пляской к тому лицу, которому они должны подать чашу... они подают ему чашу, поют, хлопают в ладоши ударяют ногами, пока он не выпьет» (24, с. 95).
Возможно, речь идет еще об одной аланско-монгольской культурной параллеле. Хотя как было уже отмечено выше, специалисты неоднократно отмечали преемственную связь между скифской «чашей героев», нартовской чашей «Уаца-монга/Нартамонга» и осетинским обычаем «почетного кубка/бокала». Было высказано глубоко аргументированное мнение о сохранении в реальном быту осетин этнокультурных реалий древних скифов. Если учесть, что традиционная культура осетин явилась прямой генетически преемственной хранительницей многих восточно-иранских древностей, то данный факт скифско-аланско-осетинских параллелей не вызывает сомнений.
Во второй половине застолья, когда пиршество уже миновало свою середину, старший поднимал бокал с благопоже-ланиями младшим. Им желали быть достойными преемниками во всех добрых делах, молили всевышнего, чтобы он даровал им соответствующие блага и условия для сохранения силы, отваги и нормальной жизни — «Уæ хуыцау! Нæ кæстæртæй цардфæлварæн чи кæны, уымæн цард ратт. Уæ кæстæртæ! Тыхфæлварæн уыл чи кæны, уымæн йæ тых куыд сæттат, уыйбæрц арфæ уæ уæд!»
Произнеся свой тост за младших, глава пиршества передавал им бокал с долей младших (кæстæрты хай). С этой целью отрезали правое ухо от лежащей перед старейшинами головы жертвенного животного и разрезав ушную раковину на три части клали поверх бокала и через прислуживающего отправляли на противоположный конец стола. Этот обряд, символизирующий послушание младшего поколения старшему, совершают в обязательном порядке. Если скажем, в наши дни трапеза затягивается, то наиболее нетерпеливые обращаются с просьбой ускорить этот обряд — «Сæрæн йе ’гъдау скæнут!».
Если на столе выставлены наиболее престижные части жертвенного животного, то независимо от характера трапезы, совершают обряд отрезания уха. С этой целью, голова кладется затылком к главе застолья. Чтобы было удобнее браться за дело, шейная часть клалась слева от головы, а лопатка — сверху. Таким образом, правое ухо освобождалось от соответствующего ритуала. В случае похоронно-погребальной обрядности, например на тризне освобождалось наоборот левое ухо, то есть шейная часть укладывалась справа. В этом случае отрезанное ухо не отправляли как долю младших, а клали поверх головы. Иначе говоря, данный обряд не только символизировал социальные и возрастные градации, но и подчеркивал эмоциональный характер застолья.
Получившие долю младшие стоя выслушивали все пожелания в адрес молодежи. Поблагодарив за внимание, трое из их числа делили надрезанное ухо между собой. Спустя какое-то время, с разрешения главы пиршества, младшие благодарили старейшин. Это делал кæстæрты хистæр — человек, которому изначально поручалось возглавлять младших сотрапезников. В сопровождении двух молодых людей они подносили главе стола и его помощникам бокалы под названием хистæрæггаг — «для старших (предназначенные)».
Обычно все передаваемые бокалы сопровождаются небольшим куском мяса. Хотя старшему за осетинским столом закуску не предлагают. Это считается верхом неприличия, ибо все лучшее предназначено для них, и они выбирают все что хотят. Тем самым они оберегаются от предлагаемого куска (хай), который может не соответствовать их возрасту и занимаемому месту.
После ритуального обмена благопожеланиями между старшими и младшими сотрапезниками, последние могут встать и покинуть застолье. Вновь их назначенный предводитель просит разрешения молодым людям удалиться на танцы. Если характер празднества предполагает танцы, то им позволяют это сделать. Старшее и среднее поколения, занимавшие верхнюю и среднюю части данного стола, продолжали свое дело.
Начиная с середины пиршества и во второй его половине происходило взаимопосещение участников мужского, молодежного и женского столов. В свою очередь все они посещали организаторов праздничного застолья (æфсинтæ). Подобное взаимопосещение осуществлялось по инициативе и с разрешения главы застолья. Он назначал двух молодых представителей от своего стола и с соответствующими благо-пожеланиями направлял их к соседнему застолью данного пиршества. В правой руке младшего была посуда с двумя/ тремя бокалами и куском мяса. Старший из пришедших обращался к сидящим с разрешением приветствовать их застолье. Получив на это право, он по поручению приславших приветствовал здесь пирующих и предлагал им принесенные бокалы. Поблагодарив за внимание и пожелав всем счастья, они возвращались к своему столу, где делали краткий отчет. Таким образом, участники пиршества хотя и были разделены на группы по полу и возрасту, но не были изолированы друг от друга.
Как уже было сказано, взаимопосещение осуществлялось только с разрешения старшего. Самостоятельно выходить из-за стола было непозволительно. Если бывали особые обстоятельства, то на это тоже требовалось разрешение старшего. В случае необходимости вставшего сопровождал кто-нибудь из прислуживающих. Возвращение человека на прежнее место вновь предполагало разрешение. Кто-нибудь из близсидящих подносил ему встречный бокал (æмбæлæггаг) и вернувшийся включался в общее число сотрапезников.
Нарушение строгих норм застольного этикета предполагало незамедлительное наказание. Как правило, это касалось младших, так как других — старших или почетных гостей — наказывали редко. По словам информаторов, в прошлом такое наказание (ивар) предполагало устройство провинившимся «штрафного» застолья в назначенный старшим день. Подобная форма наказания вместе с целым комплексом моральных и этикетных норм, способствовала твердой, с нашей сегодняшней точки зрения, дисциплине. В настоящее время, наказание состоит лишь в том, что по указанию старшего провинившийся встает и молча выпивает штрафной бокал. Еще в недавние времена пить молча, без благопожеланий считалось зазорным и предосудительным.
Строго регламентировалось и завершение пиршества. После того, как были подняты все необходимые тосты, поднесены все почетные бокалы, принималось решение старших о необходимости концовки. Глава застолья произносил тост в честь Мыкалгабыр. Имя этого святого, покровительствующего материальному достатку пиршества, произносят перед самым завершением трапезы. Следом за ним произносили завершающий тост за изобилие (бæркад-бæрæчет). В нем высказывали пожелания всеобщего мира, добра, изобилия хлеба-соли у всех устроителей и участников трапезы. Поднимался старший и все вставали из-за стола.
В зависимости от желания главы застолья или устроителей пиршества произносили специальный тост в честь покровителя путников и прямых дорог Къæсæрысæр Уастырджи. Особенно характерен он был для свадебного застолья. Тогда его произносили уже стоя. Для этого у порога дома ставили кравчего с напитками и закуской. Наиболее почетных гостей приглашали поднять этот последний бокал. Каждый из них произносил тост за удачное завершение начатого дела и благосклонность Уастырджи в пути.
После прощаний и проводов гостей, устроители пиршества или хозяева организовывали еще один стол для обслуживающих людей. В их число входили несколько человек, которые ведали продуктовыми запасами и выпивкой (лæг æфсинтæ), кравчие (уырдыглæууæг) и все, кому не положено было сидеть за столом в силу этикетных норм. Всех их благодарили за оказанные услуги и хорошо угощали, ведь они на протяжении всего застолья, не присев на минуту и без лишних слов, осуществляли ответственную функцию, которую удачно сравнили с «почетным караулом при пирующих». Если вспомнить, что в основном это была молодежь, то прислуживание старшим было для них своеобразной школой этнической культуры. Здесь же обменивались первыми впечатлениями и анализировали все достоинства и упущения пиршества. Завершалось все тостом за встречи и собрания только по радостному поводу. В другом случае пожелание сводилось к тому, чтобы это была последняя их встреча по печальному поводу. На этом все заканчивалось.
***
Однако наши впечатления будут неполны, если мы не отметим тот факт, что пиршество в недавнем прошлом не знало пьянства, сквернословия и хулиганства. Удивительно, что захмелевшая публика избегала эти эксцессы. Зато было много песен за столом, величественных и красочных тостов и благопожеланий, веселых рассказов и быличек о людях опозорившихся в незнании этикета. Все они несли на себе не только ритуальную, развлекательную, но и дидактическую функции. За традиционным застольем происходила своеобразная передача межпоколенной этнокультурной информации. Именно о такой ситуации говорится в осетинских пословицах: «Ирон фынг зонд амоны/Осетинское пиршество учит уму-разуму», «Фынджы уæлхъус иууылдæр суарзон вæййынц/Все друг другу любы за трапезой», «Хæргæ кæн æмæ ныхæстæм дæр хъус/Во время еды ешь, но и слушай», но в то же время — «Уæздан лæг хæргæ-хæрын нæ дзуры/Благовоспитанный человек в момент еды не разговаривает».
Действительно, если попытаться взглянуть на словесную часть любого ритуального пиршества, то перед нами возникает монолит. Речь идет о молитвословиях — впечатляющем нас памятнике гуманитарной культуры осетин. Не случайно упомянуто здесь сравнение с монолитом, этот блок осетинской культуры совершенно не изучен. Предстоит большая и кропотливая работа по сбору, систематизации и интерпретации осетинских молитвословий. В данном случае лишь остановимся на наиболее интересных моментах данного фольклорного жанра.
У истоков их лежит тесная связь с обрядовым жертвоприношением. Не случайно оба понятия обозначаются в осетинском языке одним словом куывд. С точки зрения современного человека это трудно представить, но это факт. В архаической древности молитва сопровождалась жертвоприношением. Этот факт нашел отражение не только в осетинском, но и других родственных индоевропейских языках. В частности, как показали исследования, в русском языке, слово молить/молитва синонимичны словам молить/молотьба в значении убивать/умертвлять. То есть в образном понятии архаическое моление прямо связано с убиением жертвенного животного.
Молитвословие куывд возникло как словесное восхваление божеств и произносилось в конкретные моменты календарной и семейной обрядности. Имеющийся материал, позволяет их условно классифицировать на две группы. В первую входят «куывды» с выраженным заклинанием. Как правило, они лаконичны и направлены на обеспечение урожая, приплода скота. Все они несут оттенок побудительности, адресуемый тем или иным небесным силам. Вторую группу составляют «куывд» с выраженным благопожеланием. Как правило, они в большей степени связаны с циклами человеческой жизни. Для их обозначения часто пользуются устойчивыми поэтическими формулами. Этот жанр продолжает бытовать и в наши дни, причем наряду с указанными группами можно услышать тексты совмещающие их.
Сохранению их способствует длительное бытование того мнения, что слово в сакральной формуле насыщено магической силой. Ее произнесение по мнению древних должно сопровождаться желаемым результатом (18, с. 285). Ведь одна из функций слова, это — добро, хвала, слава, благословление, благо. Называние имени обеспечивает прибытие называемого. Иначе говоря, в результате называния имени божества — инвокации связано с его вызыванием, богоявлением. Другой интересный факт связан с формой мольбы, отличающейся от ее аналогий в мировых религиях. В традиционном молитвословии проступают своеобразные черты древности. Глава пиршества, называя и восхваляя божество, всегда превозносит его и умоляет — дай, пошли, исполни. Он как бы напоминает ему, что сам он, сын человеческий, всегда давал, исполнял, посылал.
Естественно, что речь шла о воображаемых связях, ибо слово порожденное воображением воодушевленно и экспрессивно. Оно всегда несет определенную идею культа и становится носителем мудрости, права и ритуала. В этом смысле осетинское уац — «весть/слово» является прекрасной иллюстрацией сказанному. Учитывая его необычный характер, ведь это — вещее слово, оно часто употребляется и в культовой практике в качестве сакрального эпитета святой/божественный. Почти все раннехристианские святые имеют этот божественный эпитет в своих именах, о чем уже было сказано выше.
В данном случае обращаю внимание на два слова производных от уац в осетинском языке. Первое из них — уадзевзæ сохранившееся в дигорском диалекте со значением «рифмованная речь/ стихи». Как показал В.И. Абаев, оно сохраняет «отзвук древних представлений о магической функции поэтического слова и — в архаизирующем переводе — означало бы волшебное магическое слово» (5, т. IV, с. 36). Второе слово — уацмыс широко распространено в речи и означает «поэт/сочинитель/художественное произведение». Оба они связаны с поэтическим творчеством.
Чтобы не быть голословным, сошлемся на текст одного из молитвословии. Его произнес Созрыко Цагараев 8 июля 1990 г. в святыне равнинной Осетии — Xетæджы-дзуар. В тот год названный праздник после длительного запрета был отпразднован открыто и всенародно.

Дуне дарæг кадджын, иунæг Хуыцау! Табу дæхицæн! Ды нæ радтай зæххыл цæрынæн æмæ цæуынæн, бирæ фарн æмæ амондæй хайджын чи у, уый æмбал нæ фæкæн! Нæ фыдæлты Зæронд Уастырджы! Сау-хохы бæрзонд дæ бадæн, быдыр — дæ фæлгæсæн. Хохæй — быдырæй, нæ гыццыл Ирыстон — де ’уазæг, ды — сæ фæдзæхсæг! Рекомы Мыкалгабыртæ, нæ кад æмæ не ’гъдау нæхимæ куыд уой, уыцы арфæ нын ракæнут! Аларды æмæ Рыныбардуаг, рын æмæ фыдбылызæй хызт куыд уа, цард æмæ амондæй та æфсæст куыд уа нæ гыццыл Ирыстон, уыцы арфæ йын ракæн!
Хъæриуы зæдтæ, табу уæхицæн! Зæдты тæрхондоны бадут, амонджын тæрхон цы рахаессат, уымæй нæ фæхайджын кæнут, табу уæхицæн! Рухсвæндаг, табу дæхицæн! Ныры фаивæд систы æфсæн барджытæ æмæ рухс фæндæгтыл куыд згъорой, уыцы арфæ сын ракæн! Хуыцауы-дзуар, хуыцаумæдзæуæг дæ æмæ хуыцауæй цы хордзинæдтæ æрхæссай, уымæй нын-иу дæ цæст бауарзæд! Арвы-Уацилла æмæ Фосы Фæлвæра, цы хор æмæ цы фосыл хæст стæм, уый иын куывдты хæринаг фæкæнут!
Саухъæды бæлæстæй быдыры цæхæрадон чи скодта, Хетæджы-дзуар, табу дæхицæн! Дæуæн дæ тыхсты рагьыл хъæд цы æххуыс бакодта, уыцы æххуысгæнæг дæ кувæг адæмæн фæу! Ныхасы Уастырджи! Табу дæхицæн! Нæ ныхæстæ кæрæдзийæн адджын куыд уой, уыцы арфæ нын ракæн! Арыхъы Дурджын Уастырджи æмæ Рухс Тæтæртупп, æфсæнвæндажы бардуаг стут æмæ Æфсадмæ цы фæсивæды арвыстам, уыдоныл нын сабыр дуг рауадзут!
Мæздæджы Мадымайрæм, табу дæхицæн! Уыцы фæсивæд паддзахадон быдырты æнæ мад æнæ фыд сты, ды мад, фыды ’ххуысгæнæг фæу!
Цыргъобау, зæдтæ æмæ дауджытæ, табу уæхицæн! Нæ быдырæй нæм цы хор æрбахауа рæбынтæм, уый нын куывды хæринаг фæкæнут!
Горæты Ног-дзуар æмæ Хуыцауы-дзуар. Нæ гыццыл Ирыстон цы сахарты цæрынц, уым æнæмаст, æнæфыдбы-лызæй куыд цæрой, уыцы арфæ сын ракæнут!
Тхосты-дзуар! Табу дæхицæн! Исчитæ нын тыхкæынвæнд куы скæна, уæддæр та нæхи амонд тыхджындæр куыд уа, уыцы арфæ нын ракæн! Ныр гыццыл Ирыстон, уæ кувæг адæм сты, æнæ фыдбызлы, цард æмæ амондæй та æфсæст уыцы арфæ сын ракæнут! Нæ рæзгæтæ æмæ бæлццæттæй зæрдæрухс куыд уæм, уыцы афрæ нын ракæнут. Ныр та аходæггаг — кæстæрмæ. Уый фæстæдæр райгуырди æмæ уый æнæтæригъæдджындæр у æмæ хуымилиагæй уый хъуамæ сахода.

Знакомство с этим и другими текстами осетинских молитвословий не оставляют сомнений в их ценности. Все они несут в себе заряд высокохудожественного произведения (21, II, с. 354–358). В них умело использованы почти все приемы поэтического формообразования. Среди них ритмическое подразделение произносимой речи, точное использование рифмы и ассонанса, искусное построение фразы. Поэтическая форма всегда имела особое значение.
На ум приходят слова выдающегося исследователя истории и культурологии Иохана Хёйзинги: «Во всякой живой, процветающей цивилизации, и прежде всего в архаических культурах, поэзия выполняет жизненную, социальную и литургическую функцию. Любая древняя поэзия есть вместе с тем и одновременно культ, праздничное увеселение, коллективная игра, проявление искусности, испытание или загадка, мудрое поучение, внушение, колдовство, предсказание, пророчество» (25, с. 70).
Культурно-генетическая и формально-логическая связь между молитвословием и поэтическим произведением не является случайной. Они составляют структурный элемент трапезы. Функции ее условно составляют две группы: мифопоэтические и социальные. Первая — связана с воображаемым контактом с небесными силами. Сотрапезники в благодарность за исходящие от них милости и пищу обращают к ним свои молитвы. Тут мы находим следы душевных усилий, направленных на поиски форм, способные связать или смягчить действие смутно ощущаемых сил. Для этого обыденный язык малопригоден. Необходим лишь образный, поэтический язык. Именно на нем и выражали сотрапезники свое почтение небесам.
Вторая — связана с укреплением социальных связей по полу и возрасту. Совместная трапеза символизирует единство всего коллектива организовавших, обслуживающих и пирующих людей. Кроме того, трапеза была формой передачи культурной информации между поколениями. Старшие повторяли правила поведения, полученные от своих дедов и отцов, а младшие обучались их методам включения в ритуальное пиршество.
Указанные две функции в своем взаимодействии обеспечили высокую степень упорядоченности и мотивированности. Выступая как определенный сгусток национальной специфики, застольный этикет продолжает активно бытовать в наши дни. Естественно, что современная форма его воспроизводится с некоторыми отступлениями от традиционных норм. Это является объективным следствием современного состояния осетинского общества.
ПРОДОЛЖЕНИЕ